«Нацеплю зеленый бант –
Мой миленок партизант».
(Тамбовская частушка начала 20-х годов.)
«Тряхнем Москвою!»
(Старинный лозунг русских народных восстаний.)
Как известно, при совке немалые усилия официозных историков были направлены на максимальное упрощение политического спектра эпохи Революции, который сводился к противопоставлению только двух цветов – красного и белого. Однако была еще и третья сила, которая в отличие от комиссаров и генералов, действовавших, по сути, в одной и той же имперской парадигме, имела истинно народную, почвенную суть.
Речь идет о русском народно-повстанческом, «зеленом» движении, которое именовалось так в силу своего «лесного», партизанского характера. «Партизантами» назвали себя сами мужики-повстанцы. «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют!» - этот лозунг симпатичного батьки Ангела из популярного телефильма емко выражает позицию третьей, собственно русской силы в раскладе революционной борьбы. В «зеленых» стихийно воплотилась историческая воля Русского Мужика, которому были равно враждебны и коммунисты с их казарменными догмами, и белогвардейцы, неспособные понять, что народная Русь никогда не была ни «святой», ни «имперской». «Зеленые» - это вечная русская разинщина, вечный бунт неукротимых почвенных, языческих энергий против Системы: царской, советской, постсоветской – безразлично. И «брюнет-комиссар» с его продразверсткой, и «золотопогонник», тащивший в обозе помещиков с попами – по сути, оба они единым фронтом системного Отчуждения выступали против Мужика, против Почвы, против стихийно-мистической Руси.
Размах «зеленой» борьбы был таков, что в 1920-21 гг встал вопрос о самом существовании диктатуры Красной Москвы. «В Сибири, на Украине, в Саратовской, Казанской, Тамбовской, Воронежской и Курской губерниях катится волна крестьянской революции…», - читаем в эсеровской листовке того времени. Именно эсеры, к тому времени – наиболее последовательные представители национально-демократического дискурса, стали основными политическими лидерами и вдохновителями русского повстанческого движения. Не случайно, что в 1922 году совдеп устроил показательное судилище над членами эсеровского руководства, завершившееся вынесением расстрельного приговора.
Наиболее впечатляющей страницей «зеленой» борьбы стала знаменитая Антоновщина, охватившая почти всю Тамбовскую губернию, а также часть Воронежской и Саратовской губерний. Этим хрестоматийным названием, пахнущим лесом, порохом и конским потом, восстание обязано своему вождю, русскому Робину Гуду – эсеру Александру Антонову. Еще совсем недавно были живы многие участники и очевидцы этой крестьянской войны, бушевавшей на фоне столь знакомой и привычной среднерусской природы, ставшей сегодня чуть ли не символом социально-политической беспробудности. Мой дед Петр рассказывал мне, что добравшийся до их рязанского села антоновский агитатор, «толкавший речь» перед народом с колокольни, был расстрелян красными карателями: «Как дали из винтовок по колокольне, он и вниз и полетел…» Дед намекал, что красные спешили заткнуть рот антоновскому посланцу, которому толпа явно сочувствовала.
Простые русские крестьяне на Тамбовщине дали нам великолепные примеры «вечевой» политической самоорганизации. Мужики живо подхватили инициативу эсеров по воссозданию т.н. «крестьянских братств», известных в этих краях еще с начала ХХ века. К концу лета 1920 года в трех уездах их было уже порядка десяти. На их основе, что называется, «снизу», с деревни создавался знаменитый Союз трудового крестьянства, вскоре охвативший многие волости Тамбовского, Кирсановского, Борисоглебского и Усманского уездов.
И полыхнуло. Проявления священной, почвенной ненависти повстанцев к кремлевскому «комиссародержавию» напоминают пушкинскую «Историю Пугачева»: «В деревнях при поимке товарищей коммунистов они терзают их…; насытившись вдоволь муками своих жертв, они изрубливают их и оставляют трупы на земле для кормежки собак…» Так же когда-то восставшие русские мужики карали кровопийц-воевод, продажных приказных дьяков, зверей-крепостников…
Атмосферу тех дней хорошо передают дошедшие до нас стихи Александра Антонова:
«Вооружайся, и ты, муж стар, и ты, муж млад,
Вооружайся, чем только можно, сын и дочь!
Пока еще не обессилил нас еврейско-коммунистический царь Глад!
Пока борьба будет нам в силу и в мочь!»
(см. «Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919-1920 гг. «Антоновщина», Тамбов, 1994).
Не менее характерен сохранившийся разговор по прямому проводу от 8 сентября 1920 г., в ходе которого председатель губчека Ф. Траскович говорил члену Военного совета Н. Райвиду: «…Эсеры прислали в президиум губисполкома анонимку, в которой требуют снять красный террор, на что дают три дня сроку. В случае неисполнения объявляют свой террор по отношению к коммунистам, жидам, в частности Шлихтеру, мне, тебе, Збруеву, Шикунову и всем остальным товарищам, уверяют, что нам не помогут никакие курсанты, присланные войска, ни машины с пулеметами…» (там же).
Надо сказать, что многие фигуранты вышеупомянутого процесса 1922 года - евреи. Однако приведенные документы свидетельствует о некой мировоззренческой трансформации в эсеровской среде, по крайней мере на местном уровне.
Почти целый год Революционная народная армия, включавшая «18 хорошо вооруженных и организованных полков», контролировала один из центральных регионов России, превратившийся в своеобразную “крестьянскую республику”. Наконец, Москва в панике обрушила на «зеленых» регулярные войска под командованием Тухачевского и Уборевича, кавбригаду Котовского (в целом свыше 100 тысяч штыков), артиллерию, аэропланы и даже газы. Деревни под корень сметались орудийным огнем. А.И. Солженицын пишет: «По Тамбовской губернии раскинуты были концентрационные лагеря для семей крестьян, участвующих в восстании. Куски открытого поля обтягивались столбами с колючей проволокой и три недели там держали каждую семью, заподозренную в том, что мужчина из нее – в восстании. Если за три недели тот не являлся, чтобы своей головой выкупить семью – семью ссылали».
Когда-то московские каратели, подавляя восстание Степана Разина, сжигали целые деревни вместе с жителями лишь по подозрению в повстанчестве. Спустя два с половиной века государство российское в его новой, красной ипостаси снова «загоняло Русь в подполье».
Несмотря на то, что против восставшего русского населения была развернута настоящая война на уничтожение, даже видавший виды Г. Жуков, в то время – командир эскадрона, был вынужден оценить ожесточенность сопротивления повстанцев – его самого чуть не достала партизанская шашка (жаль!). К концу лета 1921 года восстание было в целом подавлено. Но лишь в 1922 году чекистам удалось выследить «лесных братьев» - Александра Антонова и его брата Дмитрия, которые, отстреливаясь до последнего, героически пали в перестрелке с группой захвата. Из имущества при них были только маузеры да вещмешки с патронами, не считая одежды – обычной полевой униформы.
Безусловно, знаковым воплощением русской «третьей силы» стал эсер Борис Савинков. Он писал: «Россия ни в коем случае не исчерпывается двумя враждующими лагерями («красные», большевики – с одной стороны, «белые», «реставраторы» - с другой). Огромное большинство России – крестьянская демократия…». Однако в период гражданской войны Савинков так и не смог вырваться из чуждого ему контекста белого движения и был вынужден идти на компромисс с «реставраторами». Но уже в 1921 году, основав в Варшаве Народный Союз Защиты Родины и Свободы, он окончательно обретает себя в качестве выразителя и защитника интересов «зеленых». Что немедленно сделало Савинкова в глазах совдепа врагом номер один: византистско-имперская Система новой, большевистской генерации хорошо понимала, что ее подлинный противник не белые, не монархисты, а именно крестьянская демократия. И, разумеется, не случаен интерес Савинкова к итальянскому опыту «третьего пути» - фашизму, в котором он выделял не тоталитарную, государственническую составляющую, а именно национально-демократический аспект, характерный для раннего, революционного этапа этого движения. Накануне своего рокового отъезда в СССР Савинков пояснял в одном из писем, что итальянский фашизм близок ему «психологически и идейно», поскольку «стоит на национальной платформе и в то же время глубоко демократичен, ибо опирается на крестьянство».
Ярко отразила поиски русского «третьего пути» наша поэзия того времени. Тут надо вспомнить прежде всего Сергея Есенина и поэтов его круга, многие из которых были связаны с эсерами, выступали в эсеровских газетах. Как и все они, Есенин по-своему, по-мужицки воспринял Революцию, увидев в ней вселенское продолжение сектантско-языческих мистерий русской Деревни, огненные знаки нового Золотого Века, валом сметающего вековую мегамашину Отчуждения и государственно-церковного гнета:
«Сойди, явись нам, красный конь.
Впрягись в земли оглобли.
Нам горьким стало молоко
Под этой ветхой кровлей…»
Но вскоре поэт с горечью признал, что «идет совсем не тот социализм, о котором я думал». Под «социализмом» Есенин понимал, разумеется, те самые «мелкобуржуазные», «анархические» идеалы, носителем которых и была основная масса русского народа в лице крестьянства. С энтропийной неотвратимостью снова надвигалась Система, мертвящий неорганический квазипорядок, загоняя «в подполье» почвенную Русь.
«Так охотники травят волка,
Замыкая кольцо облав», - писал поэт.
На смену заревому Красному Коню в поэзии Есенина пришел Ненавидящий Волк, как символ вольности, силы и заповедной, древней «лесной» тайны, недоступной и непроницаемой для системной «исторической России» в любых ее ипостасях. Именно ненависть к наступавшей Системе продиктовала Есенину «Пугачева», наполненного гулом Антоновщины. И вряд ли случайно, что фамилия одного из главных персонажей «Страны негодяев» - повстанческого атамана Номаха – читается навыворот как Махно…
Подобный путь прошел и другой великий русский поэт – Николай Клюев, поначалу восторженно вступивший в большевистскую партию, но вскоре исключенный из нее за свою верность «мужичьему Спасу» и «Белой Индии», сокровенной дороге «с Соловков на Тибет». Особый смысл имеет и судьба Алексея Ганина, друга Есенина, расстрелянного в 1925 году по обвинению в создании «ордена русских фашистов» (за этой «страшной» вывеской скрывалась вполне взвешенная национально-демократическая программа). В том же году в Лубянской тюрьме загадочно оборвалась жизнь Бориса Савинкова. 1925 год стал последним и для Сергея Есенина, который был жестоко убит в результате спецоперации ГПУ.
Массовый размах «зеленого» движения вынудил Систему временно отказаться от откровенно антинародной политики – но лишь для того, чтобы спустя десятилетие обрушить на Мужика молот голода и коллективизации. И, кажется, сегодня уже невозможно представить, что вот эта среднерусская снежная пустыня всего-то восемь десятилетий назад была окрашена радостным огнем восстания, оглашена гулом копыт, ором и звоном беспощадных рубок…
…Ночь. Зима. Среди белых, как смерть, полей сверкает огнями, отсвечивает лживыми куполами, трясет неоновым жиром Москва – жестокая и блудливая столица, клубящаяся пестрым паразитарным сбродом; вековая цитадель Системы угнетения русских, трусливо нацелившая казенные стволы в непроглядную мглу недобрых просторов. «Под скрип иудиной осины сидит на гноище Москва», - писал когда-то Николай Клюев, выражая народное отношение к этому культурно-государственному феномену. «Никаких революций! Никаких русских! Придурки и провокаторы!», - начальственно порыкивает Москва с высоты офисной газпромовской башни. Эти заклинания бесследно тают сразу же за кольцевой автодорогой, в ледяной бездне пространств, веющих нетронутой реликтовой глушью. Там, в черных пластах Ночи, копится ненависть неубитой стихийной Руси, петлей протяжного волчьего воя охватывая враждебную столицу. На зыбких рубежах электрической ойкумены встают неумолимые духи Почвы, уставясь зрачками «кулацких» обрезов. Это они, сущности вечно мятежных стихий, летят в тоннелях метро, приникая страшными масками к окнам вагонов, напитывая ненавистный мегаполис взрывными токами Почвенной Революции…
В ночи резко скрипит снег под грубыми кирзачами.
Незримый Антонов идет на Москву.
Алексей Широпаев, 1995-2007 гг.
