«Самый опасный путь – третий».
(Древнерусская мудрость)
Недавно показанный на Первом канале новый сериал «Девять жизней Нестора Махно» стал поводом для некоторых размышлений. Нет, сам по себе фильм, конечно, можно было сделать лучше, масштабнее – к этому взывает сама роскошная «фактура» нашей гражданской войны с ее «заревом горящих сел», сумасшедшими конными атаками, сабельными рубками и пехотными цепями, скошенными пулеметным огнем. Хотя, актер Деревянко в главной роли – хорош. Шашку носит вполне убедительно. И сам фильм, несмотря ни на что, в целом – «цепляет». В самой этой теме есть зовущее нечто, не оставляющее русского равнодушным. Неспроста подлинным героем-харизматиком гражданской войны в глазах народа стал Махно, имя которого стало нарицательным, как имя Степана Разина, превратившись в символ некой запретной, но бесконечно желанной воли-вольной. Каждый настоящий русский – всегда в душе Махно. Русских всегда томило стремление вырваться «за флажки», по ту сторону тупых дихотомий, в некое третье, блаженное состояние, в измерение свободы и самости. И в батьке Махно народ увидел воплощение этой заветной тяги – и тем обессмертил Махно, который давно перерос формат реальной исторической личности, став одной из знаковых фигур русского космоса. Личность стала Образом и даже Символом – Символом русского Третьего пути. Махно – единственный подлинно народный герой революции, рядом с которым и поставить-то некого – ни из красных, ни из белых.
И тем, и другим он был как кость в горле. И те, и другие были ему равно враждебны, хотя тактика и толкала его к временным союзам с красными. И белые, и большевики, несмотря на свой внешний антагонизм, прочно сидели в контексте российской имперской истории. Одни сражались за империю белую, другие – за империю красную, но в сущности – за одно и тоже. А Махно, представлявший третий, национально-демократический дискурс в революции, стремился начать историю новую, действительно народную, в которой народ был бы самостоятельным субъектом, а не пассивным объектом действия государственной машины – белой, красной, не важно. Махно прекрасно понимал, что самодержавие и комиссародержавие сущностно, онтологически едины. Товарищ Проханов, в течение многих лет работающий на красно-белый синтез, знает, что делает. Не случайно многие белые, те же Деникин, Слащев, Скоблин впоследствии стали совпатриотами и поддержали большевиков – как новых «собирателей великой России». Один мой приятель-монархист как-то раз прямо заявил, что между Махно и Лениным он бы выбрал последнего, поскольку Ленин объективно восстанавливал Империю и порядок. При этом сей монархист, разумеется, прекрасно знает, что ценой этого восстановления был геноцид его собственного народа. И тем не менее рабское «государственное чувство» заставляет его выбрать большевиков.
Судьба Махно – это судьба нашего крестьянского народа, трагическая судьба Мужика. Махновщина – это живая народная стихия, стиснутая между двумя имперско-государственническими жерновами. Где-то в письмах Сергей Есенин признавался, что его «красногривый жеребенок», стремящийся обогнать поезд – это Махно. Махно, бросивший вызов стальному року антинародной имперской Системы.
И белые, и красные боролись за «единую и неделимую». За его величество Государство. В фильме есть выразительный эпизод: ведя переговоры с большевиками о совместном наступлении на Крым, Махно выдвинул ряд принципиальных условий, в частности, требовал предоставить ему территорию на Южной Украине, на земле древней Скифии, где он мог бы создать «анархическую республику» вооруженного народа. На этот сепаратизм нарком Троцкий среагировал предельно жестко: «Да это будет началом конца Советского государства!». Так же отреагировал бы и какой-нибудь царский сановник. Так же рассуждают и нынешние кремлевские поборники «властной вертикали», справедливо видящие в русском регионализме приговор имперской системе Отчуждения.
Троцкий Махно ненавидел – причем ненавистью сложной, синтетической. Это, во-первых, предвзятая ненависть еврея к украинскому селянину, идущая еще со времен Богдана Хмельницкого (хотя Махно антисемитом не был). Во-вторых, это ненависть коммуниста к пресловутой «мелкобуржуазной стихии», к «хозяйчику». В третьих, это ненависть государственника-имперца новой, красной генерации к любым проявлениям самостийности. Взрывная смесь, ничего не скажешь. Здесь, кстати, надо искать разгадку отношения Троцкого к Сергею Есенину, в котором Лев Давидович видел литературного «Махно», также подлежащего уничтожению.
Система последовательно изничтожала «махновское», национально-демократическое начало – но так и не уничтожила. Образ Махно остается настолько живым и энергоемким, что пробивается в культурно-политическую реальность даже в гнилые времена путинизма, когда белое и красное слились, наконец-то, в монструозный неоимперский синтез, в котором перезахороненный Деникин и ленинский мавзолей образуют единую систему ценностей. Махно, как некий древний скифский бог, возможно, инициировал и нас – ватагу ЖеЖешных повстанцев. Да, объявив в начале этого года о создании Вечевого движения, мы замутили нечто вроде политической «махновщины». С нашей помощью национал-демократия стала реальным третьим дискурсом российской общественно-политической мысли, наряду с имперским и либеральным (впрочем, многие либералы у нас теперь тоже имперцы). Да, подобно батьке Махно, нам приходилось искать союзников – и мы их видели, естественно, среди демократов. Однако «демки» повели себя с нами примерно так же, как и комиссары с батькой Махно: пытались использовать втемную, лукавили, крали идеи и лозунги, под их прикрытием фабриковали профаническую «национал-демократию» типа движения НАРОД, которое в действительности является очередным изданием имперщины. Поэтому отныне мы рубим направо и налево. Отныне национал-демократия выступает в качестве САМОДОСТАТОЧНОГО КУЛЬТУРНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ФЕНОМЕНА, ищущего опору и потенциал развития прежде всего в русском среднем классе.
Борьба продолжается.
И один из вдохновляющих нас образов – удалые махновские тачанки, столь похожие на боевые языческие колесницы.
